Роман «Темные туннели» Сергея Антонова был второй книгой в нашей саге «Вселенная Метро 2033».
Антонову удалось сделать почти невозможное: как только его роман увидел свет, все скептики, сомневавшиеся в том, что другие авторы могут успешно развивать мир, придуманный мной, примолкли.
Потому Сергей не копировал «Метро 2033» и не спорил с ним. Он просто вжился в шкуру своих героев и на долгие месяцы работы над романом переехал во «Вселенную» на постоянное место жительства. И он почувствовал ту самую уникальную атмосферу, которую многие считают главным достоинством моего самого первого «Метро».
Оказалось, что мир метро Антонова не отпускает. Сразу после того, как первая книга была завершена, Сергей взялся писать вторую. С тем же обаятельным героем – молодым парнем, анархистом и идеалистом Толей Томским, который все пытается упихнуть наш злой и нечестный мир в прокрустово ложе Идеи.
Толя – человек, который верит в то, что этот мир можно изменить. Судьба бьет его жестоко, но он поднимается и идет дальше. Во многих историях «Вселенной Метро» лейтмотив – отчаяние. Но только не в романах об Анатолии Томском.
«В интересах революции» тесно сплетен с «Метро 2033». Герои антоновского романа встречаются с героями моей собственной книги – бойцами Первой Интернациональной Бригады имени Че Гевары.
Вообще, романы «Вселенной Метро 2033» начинают интереснейшим образом сплетаться друг с другом. Вначале они были как кусочки мозаики, которые как бы просто лежали рядом, дополняя друг друга, но особо не соприкасаясь. Теперь же они начинают пускать ростки и корни, прорастать друг в друга и сживаться.
Мы наконец получаем то, что хотели мы, и то, что хотели вы: больше, чем просто книги про последствия ядерной войны.
Настоящий, живой мир 2033 года.
Дмитрий Глуховский
«Мы не можем быть уверены в том,
что нам есть ради чего жить,
пока мы не будем готовы
отдать за это свою жизнь…»
Эрнесто Рафаэль Гевара Линч де ла Серна
Станция Полянка была ярко освещена.
Непривычно ярко… Светильники, спрятанные за карнизами стен основного зала, беспощадно вытравливали со сводчатого потолка любой намек на тень. Белый мрамор колонн и путевых стен контрастировал с черным гранитным полом, таким чистым, словно его только что тщательно вымыли. Нигде ни трещины, ни царапины. Станцию будто час назад сдали в эксплуатацию. Казалось, если прислушаться, то в глубине туннелей можно еще различить голоса людей в синих комбинезонах, которые навели лоск перед торжественным открытием и теперь уходили наверх с чувством выполненного долга. К своим купающимся в солнечном свете домам и семьям, которые ждали их к ужину.
Толя остановился и подождал, пока не умолкло эхо его шагов. Ни звука. Полянка словно замерла в ожидании. В течение нескольких месяцев, проведенных в Полисе, Толя бывал здесь не раз. И вместе с Леной, и в одиночку. Самая загадочная станция метро притягивала его, как магнит. Нельзя сказать, что он полюбил Полянку. Любовь, как и ненависть, были чужды этой станции. Нравиться могла Войковская, где он вырос, вызывать восхищение – станции Полиса, а отвращение – Лубянка. Но Полянка – станция особенная. Вызываемые ею чувства были сродни навязчивой идее. Однажды посетив эту станцию, ты подпадал под ее мистическое влияние навсегда.
О Полянке ходило много слухов. В зависимости от авторства – самых фантастических или вполне объяснимых с точки зрения здравого смысла.
Военные-кшатрии были твердо убеждены в том, что чудеса Полянки вызваны утечкой галлюциногенных газов. Брамины Полиса были менее категоричны в своих суждениях и считали, что загадка Полянки с точки зрения науки неразрешима.
Простые путешественники, которые по разным причинам задерживались на станции, вообще не пытались что-то объяснить. Просто рассказывали о встречах с давно умершими родственниками. О существах, маскирующихся под обычных людей, но знающих все о прошлом и будущем человечества. О наблюдателях, для которых не существовало тайн. О могущественных соседях, способных изменить мир по своему желанию, но всегда занимающих нейтральную позицию и предпочитающих просто следить за мышиной возней, которую жители метро называли своей жизнью.
Томскому не посчастливилось встретить на Полянке родных. Наблюдатели тоже не пожелали приоткрывать перед ним завесу грядущего. Единственная польза, извлеченная из загадочной станции, – возможность поразмышлять в одиночестве. Да еще без помех, не опасаясь чужих глаз и доносительства, перечитывать «Записки революционера» Кропоткина.
Сын и воспитанник станции Войковской, давней анархистской вольницы, Анатолий Томский почитал патриарха идейного анархизма князя Петра Кропоткина чуть ли не своим духовным отцом, и «Записки» для него были как для иных сектантов – Библия.
Хотя князь Петр Алексеевич уже сто с лишним лет как усоп, для Толи он был вечно живой: он ни предложения не мог прочесть из «Записок революционера», чтобы не заспорить с патриархом или, наоборот, согласно не буркнуть что-то вслух. Поговорив так с Кропоткиным часок-другой, Толя возвращался в Полис духовно обновленным, уверенным в своей идеологической правоте. Этой уверенности ему хватало на день-другой, самое большее – на неделю бесед с кшатриями и браминами – воинами и хранителями знаний Полиса.
В Полисе к анархизму относились высокомерно, словно эта модель устройства общества была придумана шаловливым ребенком и кроме снисходительной усмешки заслуживала разве что подозрительного взгляда. Вообще-то в Толином положении ему было бы лучше не высовываться и свои убеждения так яро не проповедовать: Полис, как известно, граничит и с Красной линией, и с Четвертым Рейхом, так что к идейным там относятся настороженно.
Но Томский сдержаться не мог. За прошлое свое приключение почти утратив веру в анархизм, а заодно в человеческую совесть и доброту, Толя все же смог себя пересилить и оправдать старика Кропоткина. И теперь отказаться от родной идеологии казалось ему предательством самого себя, не говоря уже о Петре Алексеевиче. Поэтому терпеть и молчать у него никак не получалось.
И Томский искренне радовался, если в споре на Боровицкой или Арбатской ему удавалось разбить оппонента, переубедить того. Полис был хорош во многих отношениях. Недоставало ему, то есть его руководству, самой малости – смелости в принятии решений и отваги при выполнении намеченных планов. Словом, той самой бесшабашной анархистской удали, которой с избытком хватало на Войковской.
Холодная рассудительность членов Совета Полиса душила в Толе его природу – природу искателя приключений. Проснувшись иногда ночью, он все вспоминал лихой угон метропаровоза. Скучал по мрачным шуткам Аршинова и по дурацким выходкам изворотливого Краба. Что сказали бы его друзья, увидев диверсанта Томского, превратившегося в книжного червя и благонамеренного гражданина Полиса?
Да и «книжный червь»-то – слишком громко сказано. Толя работал на дезактивации книг, доставленных из Великой Библиотеки, и с трудом успевал даже прочитывать названия на обложках. Лене удалось устроиться лучше. Когда в Полисе узнали, что раньше девушка работала с книгами, ей сразу предоставили место за одним из столов, расставленных по платформе Боровицкой, и разъяснили обязанности: сортировать книги и газеты, которыми были забиты хранилища Полиса.
Всевозможные виды печатной продукции стекались в Город отовсюду. Их покупали в Ганзе, на Красной Линии, обменивали на еду и патроны там, где людям было не до книг. Особую ценность представляли тома, доставленные бесстрашными сталкерами из Великой Библиотеки и вообще с поверхности. Как раз они и проходили через Толины руки. Дезактивация фолиантов помогала избавиться от радиации, но не могла вытравить с обложек бурые пятна – иногда за знания приходилось платить кровью. С такими книгами Толя и Лена работали с особым благоговением, думая о том, удалось ли выжить человеку, добывшему бесценное вместилище знаний.
Размеренная жизнь только-только сросшейся семьи Томских почти вся состояла из работы. Анатолий давал книгам вторую жизнь, делал пригодными для дальнейшего использования, а Елена их сортировала, отделяла научную литературу от художественной, иностранную – от русской, испорченные плесенью и погрызенные крысами тома – от хорошо сохранившихся. Затем книги и газеты попадали в руки браминов, и те продолжали сортировку по своему усмотрению, то есть по степени значимости для Полиса, для всего метро. Конвейер по отделению зерен от плевел заканчивался в хранилище на станции Библиотека имени Ленина. Там фолианты ставились на соответствующие, пронумерованные полки, и при первой необходимости нужная книга отыскивалась очень быстро.
Полезное занятие, но в то же время такое нудное! Лучше уж Полянка и милый сердцу, потрепанный томик, который можно не обрабатывать для других, а читать самому.
Томский ощупал вместительные карманы своего плаща. Почему-то сегодня он не прихватил сюда ни одной из любимых книг. Спичек тоже не было. Впрочем, разжигать костер на вычищенной до блеска станции он не стал, да и не смог бы из-за отсутствия топлива. Зачем же понадобилось приходить сюда? Что его привело? Толя прошел к торцу платформы и остановился у панно, изображающего счастливую молодую пару с ребенком. Все здесь имело философский подтекст. Пальмовая ветка в руке женщины символизировала мир на земле, малыш на плече отца – продолжение каждого человека в его потомках, а все они вместе – бессмертие человечества и радости семейной жизни. Создать такое панно мог только счастливый художник, думал Толя. Счастливый и наивный художник, не подозревающий о том, что очень скоро человечество лишится будущего, которое он так талантливо воспел.
Во время предыдущих посещений Анатолий не раз задерживался перед этим панно, изучая его в мельчайших деталях. Однако сегодня молодая семья, как и вся Полянка, выглядела немного иначе, как-то более торжественно, чем обычно. Золоченые фигуры празднично поблескивали на фоне ярко-красного флага. Ему вдруг показалось, что женщина махнула пальмовой веткой, словно подзывая к себе.
Сколько он слышал о том, что станция эта – Станция судьбы – говорит с иными своими посетителями. Слышал и не верил. Или верил? Мечтал верить, поэтому сбегал из Полиса с книжкой именно сюда, несмотря на все опасности. Томский хотел встретиться со своей судьбой и узнать ее ближе.
Снова качнулась ветка в руке молодой девушки. Затрепетал под порывами ветра флажок в руках у ребенка.
– Ты меня слышишь? – прошелестел чужой голос.
Началось…
Ему вдруг стало невыразимо страшно.
Томский почувствовал, что тело одеревенело и он не может сдвинуться с места. Яркие лампы в другом конце платформы начали гаснуть одна за другой. Станция стремительно погружалась во тьму. Ничего… Большинство из бывавших на станции говорили, что тут и нет никакого света.
Надо было собрать в кулак всю волю и не поддаваться панике. Уже в полной темноте Толик вновь услышал голос и понял, что его зовет Лена. Вспыхнул огонек мазутной лампы, и Томский увидел лицо склонившейся над ним жены.
– Да просыпайся же! – воскликнула она.
Сон… Приключение на Полянке оказалось сном! Как же он сразу-то не сообразил?!
Никто не стал бы драить нежилую станцию до зеркального блеска. Он был у себя дома, на Боровицкой, рядом с Еленой.
– Что случилось?
– Тебе не кажется, что тесновато?
– Тебе не кажется, что можно было подобрать момент и получше для этого разговора? – Толя сел в постели и потер глаза. – Что за срочность? – Но вся его сердитость сошла на нет, когда он увидел мерцающую, летучую улыбку на Лениных губах.
– Как думаешь, у нас хороший дом? – спросила она каким-то мягким, округлым голосом.
Дом был хорош, но подтвердить это он мог бы и утром. Под жилье им выделили одну из комнатушек на Боровицкой, в заложенной красным кирпичом арке с деревянной дверью. Места не хватало, передвигаться по комнате одновременно было невозможно, но Лена не придавала значения мелким неудобствам. Это ничего: говорят, на Красной линии все, кроме партийного руководства, спят в общих бараках.
Оказавшись счастливой – пусть и временной – обладательницей отдельного жилья, Лена принялась вить гнездо. Она обустраивала их быт старательно, не обращая внимания на возражения привыкшего к спартанской обстановке Толика. Торговалась с продавцами тканей неизвестного происхождения и назначения, которые теперь использовались жителями метро в качестве постельного белья. Получала несказанное удовольствие, когда удавалось добыть не простую алюминиевую посуду с неизменными вмятинами на боках, а настоящие фарфоровые тарелки и кружки. Ругала Томского, если тот забывал вытереть сапоги о коврик у входа. С упоением занималась уборкой.
Толик тоже принял посильное участие в обустройстве жилища. Дом есть дом, и ему не пристало быть безликим. Он не может быть похожим на другие комнатушки, устроенные в арках Боровицкой.
Задача казалась простой только на первый взгляд. На деле молодым супругам приходилось прикладывать уйму усилий, чтобы сделать из квартирки что-то большее, чем просто место для еды и сна. И им это с грехом пополам удалось. Толик мог с полным основанием гордиться и собственным семейным очагом, и его хозяйкой. Он даже согласился терпеть фаянсовый бюстик Ленина на прикроватной тумбочке. Время от времени Томский демонстративно поглаживал Ильича по лампообразной голове и ласково называл «вождищем», вообще обращаясь с ним как с безгласным и безвредным домашним животным. Типа аквариумной рыбки.
Впрочем, Елена догадывалась, что упрямый Томский поступился принципами не только ради нее, хотя тот ни словом об этом не обмолвился. Если для бывшей комсомолки Ильич был напоминанием о счастливой жизни на красной ветке, то Толик испытывал чувство вины за то, что так поступил с настоящим телом покойного вождя пролетариата при угоне траурного поезда с Лубянки.
Глядя сонными глазами на поблескивающую в мазутном свете ленинскую лысину, Толик силился понять, к чему клонит Елена.
Отчаявшись дождаться, пока тот додумается наконец сам, Лена покачала головой и рассмеялась Толиной недогадливости.
– Думаю, что это будет мальчик… – сказала она.
Толик вскочил с кровати так порывисто, что лишь чудом не опрокинул жестянку с маслом и горящим фитилем.
– Ты…
Он хотел еще что-то сказать, но все слова разом вылетели из головы.
Вот о чем хотела сообщить ему Полянка, ниспославшая странный сон! Поток счастья вынес Толика и Лену на платформу, где он закружил возлюбленную в танце. Елена поняла: еще чуть-чуть – и будущий отец завопит так, что разбудит всю станцию, и зажала рот мужа ладонью.
Томский подхватил Лену на руки, отнес в комнату, уложил на кровать и прижался ухом к животу жены.
Толя своих родителей потерял в Катаклизм, и те немногие обрывки воспоминаний о семейной жизни, которые оставались в его душе, означали для него совершенное счастье, безмятежность, тепло. Он никогда не мог понять своих сверстников, которые обозленно или озабоченно бухтели, что их «баба залетела». Случилось бы такое с ним самим, думал Толя, вот было бы счастье! А тут еще от девушки, которую он так ярко любил, по-настоящему, впервые в своей жизни…
Доказывать будущему отцу, что месяц – слишком малый срок для того, чтобы услышать ребенка, было бесполезно. Он утверждал, что малыш уже шевелится, и до самого утра не отпускал Лену от себя дальше, покрывая ее лоб и щеки восторженными поцелуями.
Когда Боровицкая начала просыпаться, Елена не выдержала и прогнала обалдевшего от счастья Толика на работу, пообещав родить к его приходу. Шагая по еще безлюдной платформе, Томский улыбался. Он испытывал непреодолимое желание рассказать о том, что произошло, первому встречному. Однако редкие, пока еще сонные обитатели Боровицкой явно были не готовы к тому, чтобы разделить его счастье.
До своего трудового места, расположенного в западном вестибюле Арбатской, Томский летел как на крыльях. Работа, которую он еще вчера считал монотонной и нудной, сейчас казалась благословением.
Пункт дезактивации, или «ПД», как называли его профессионалы, представлял собой сложенное из бетонных блоков и разделенное на три части помещение с трехлепестковой эмблемой радиации на входной двери. По разным сторонам первой комнаты располагались вешалки с чистой и рабочей одеждой, полки с респираторами и резиновыми перчатками, а также ведра с моющими растворами. Здесь же стоял небольшой, но довольно мощный дизельный генератор, питавший пылесос для обдувания книг. Обитая свинцовыми полосами дверь вела во вторую комнату. Тут высились стопки фолиантов, доставленных из Великой Библиотеки, и стол, на котором проходил первый этап дезактивации: один работник ПД подносил книгу, второй – переворачивал страницы, а Томский, вооружившись шлангом, сдувал радиоактивную пыль.
Проверка счетчиком Гейгера показывала, какие тома становились безопасными уже на первой стадии обработки, а какие нуждались в дальнейшей очистке. В третьей и последней комнате особо грязные фолианты подвергались обработке сухими гигроскопическими смесями солей и щелочей. Затем книги возвращались к Толику, под струю сжатого воздуха. Рабочий день заканчивался выносом чистых книг на платформу и тщательной уборкой помещения.
Профессия дезактиватора считалась опасной и оттого престижной. Томский и его товарищи получали все блага, которые мог предоставить им благодарный Полис: усиленный паек, лучшую одежду и обувь. До известия о беременности Елены Толик считал льготы неоправданно большими. Он с удовольствием променял их на право голоса в Совете Полиса. Но поскольку у него не было ни ученой степени, ни высокого воинского звания, ни длительного стажа беспорочной службы в Полисе, о такой привилегии Томскому оставалось только мечтать.
Толик быстро переоделся, натянул респиратор и включил рубильник генератора. К черту льготы! Они гроша ломаного не стоят в сравнении с самим фактом отцовства. Пусть его считают эгоистом, но отныне главной целью в жизни станет борьба за создание нормальных условий жизни драгоценному существу, которое Елена вынашивала под сердцем. Черт возьми… Идеи и идеологии вдруг начали казаться трепотней и мишурой в сравнении с чудом того, что в его любимой жене сейчас растет существо, наполовину сложенное из Толика, а наполовину из Лены, что это существо будет его настоящим продолжением… Вдруг начало казаться, что куда важнее устроить счастливую и безбедную жизнь этому крохотному существу, чем перекроить и облагодетельствовать весь мир.
Подтянулись товарищи, но Толя уже так погрузился в свои планы, что забыл с ними поговорить: работал он быстро, как мог, молчал и улыбался счастливо, как идиот. С дневной нормой расправились куда раньше обычного. Какое-то время он ерзал на месте, потом запросился домой, делая жалостливые глаза и объясняя, что есть неотложное дело. Товарищи смилостивились, отпустили. Толя так спешил, что никак не мог попасть ногой в штанину.
Он станет отцом! А значит, должен как можно больше времени проводить с матерью своего ребенка. Если понадобится, сдувать с нее пылинки. Ну а в этом-то деле он профессионал!
Возвращаясь на Боровицкую, Толик всматривался в осунувшиеся лица встречных людей. Кто-то был просто сосредоточен, кто-то – откровенно хмур. А ему почему-то казалось, что все должны улыбаться. У многих из этих мужчин были дети, и они, черт возьми, были просто обязаны радоваться своему счастью! Что еще за скукотища и уныние? Откуда эти упаднические настроения? Жизнь продолжается!
Томский увидел художника, сидевшего у обшарпанного мольберта, и не смог удержаться от желания зайти ему за спину, подглядеть за тем, как тот рисует. Просто так, из озорства. А вдруг там что-то такое же прекрасное, как его сегодняшний день? Тогда он мог бы купить этот рисунок и подарить его Лене!
На листе с пожелтевшими краями был изображен мутант с узким и уродливо вытянутым, лишенным растительности черепом. Глубоко запавшие глаза, тонкий нос, плотно сжатые, едва намеченные двумя вертикальными черточками губы и остроконечные уши. Тонкие пальцы сомкнулись на круглых прутьях стальной решетки. В глазах узника застыла бесконечная печаль.
Толик покачал головой и продолжил путь.
Вот она, творческая интеллигенция со своим виртуозным умением испортить человеку настроение! Каким же пессимистом, каким нытиком надо быть, чтобы сидя в гуще толпы, на самой безопасной станции Метро, изображать одиночество и отчаяние посаженного в клетку мутанта?
Но мрачные мысли рассеялись уже через минуту.
Рослый торговец с поразительно тупым лицом, обвешанный связками сушеных грибов, обозвал недомерком человечка в черной бейсболке, который едва доходил ему до пояса. Колоритный вид коротышки не мог не привлечь внимания скучающего торгаша, а сам человечек с его скромной комплекцией производил впечатление беззащитного слабака. Казалось, каждый может обидеть его безнаказанно.
Однако недомерок оказался не по росту прытким. Не успел мордастый верзила как следует посмеяться над своей шуткой, как карлик, словно подброшенный невидимой пружиной, подпрыгнул и повис на нем, ловко обхватив кривыми ногами торс обидчика. Руки человечка остались свободными, и он тут же ими воспользовался: пальцами одной руки сжал, словно тисками, нос торговца, а другой влепил ему звонкую пощечину. Поглазеть на поединок Давида и Голиафа собралась целая толпа зевак. Они с удовольствием наблюдали, как карлик с удивительной сноровкой хлещет противника по щекам свободной рукой, приговаривая:
– Чтобы я тебя здесь больше не видел, урод. Встречу – яйца оборву, понял?
Симпатии собравшихся зевак явно были на стороне ловкого и смелого лилипута. Его подбадривали и советовали не тянуть и незамедлительно проделать с торговцем обещанное.
– М-м-м! М-м-м! Пу-у-усти! – заныл обескураженный здоровяк.
Лицо его побагровело, глаза выпучились. Он запрокинул голову, пытаясь освободиться. И, наконец, сообразил что делать. Схватив обидчика за шкирку, он оторвал его от себя, поднял над головой и встряхнул, как щенка или котенка. Но тут из носа торговца хлынули потоки крови, и он был вынужден зажать его ладонью. Вид здоровяка, которого трясло от гнева, обиды и унижения, был страшен… Коротышка же, воспользовавшись удобной позицией, внешней стороной стопы ловко хлопнул его по уху сначала с одной ноги, потом с другой. Толпа бурно реагировала на происшествие. Торгаш взревел, как раненый зверь, и Томский понял, что должен вмешаться, иначе карлику придет конец.
– Ладно, Вездеход, хватит с него! – сказал он и решительно шагнул вперед.
Перехватив руку верзилы в запястье, Толик начал поджимать ее в локте открытой ладонью вперед до тех пор, пока боль не вынудила торговца разжать пальцы. Коротышка ловко приземлился на обе ноги и, потирая руки с видом проделавшего хорошую работу человека, недовольно кивнул Томскому:
– Спасибо, Толян. Я бы и сам справился.
Не обращая внимания на торгаша, зажавшего обеими руками покрасневший нос, человечек посмотрел на Томского снизу вверх и протянул ему руку для пожатия. Толик крепко стиснул маленькую ладонь, с удовольствием заметив, что карлик ответил ему тем же: хватка у него была сильная, мужская.
Довольные представлением зрители начали расходиться: всем было ясно, что торговец не станет связываться с Томским, за которым закрепилась репутация человека решительного и опасного.
– На ловца и зверь бежит, – несколько раз с довольным видом покивал лобастой башкой коротышка. – Я как раз к тебе шел. Дело есть на сто патронов.
– Давай, выкладывай.
Вездеход засеменил рядом с Томским, ничуть не отставая. Короткие и кривые ножки не мешали ему передвигаться с поразительной быстротой. В отличие от ног торс коротышки был развит пропорционально – просто уменьшенная копия туловища взрослого человека. Лицо человечка выглядело бы почти мальчишеским, если бы не глаза. В них видны были и опыт, и бесстрашие. Бледная кожа резко контрастировала со спадавшей на гладкий лоб иссиня-черной прядью волос.
На Вездеходе была удачно перешитая, облегающая мускулистую фигурку камуфляжная форма, к которой очень подошли бы сапоги на шнуровке. Однако отыскать обувь такого размера было немыслимо, и карлику пришлось довольствоваться добротными детскими ботинками. Наряд дополняли брезентовая, перешитая из плаща куртка и черная бейсболка, а скарб умещался в рюкзачке, висевшем на спине.
Так выглядел Николай Носов, прозванный Вездеходом за умение пролезть в любую дыру и доставить послание в любую точку метро. Вездеход без преувеличения являлся одной из легенд подземного мира, чья удачливость вошла в поговорку.
Уродом Носов стал в утробе матери, которая в период беременности получила внушительную дозу облучения. Стоит ли говорить о том, что за выживание и право занять в метро свое место ему приходилось бороться с удесятеренной энергией. Перенесенные в детстве испытания закалили этого человечка, сделав его настоящим мужчиной. Вездеход научился компенсировать маленький рост ловкостью, которой позавидовали бы многие обладатели нормального телосложения.
Он пользовался уважением на любой станции, а один факт бывало и вовсе приводил незнакомых с Носовым людей в священный ужас: когда Вездеход расстегивал верхнюю пуговицу своего кителя, становились видны круглые, диаметром в полсантиметра, шрамы, по всем прикидкам означающие раны, с жизнью несовместимые.
Сам карлик не распространялся о том, кто оставил на нем эти следы, однако знающие люди говорили, что во время одного из многочисленных странствий Николай угодил в страшную ловушку, которые устраивала по всему метро некая загадочная секта. Ловушка эта представляла собой хорошо замаскированную яму с рядами острых деревянных кольев на дне, не оставлявшими свалившемуся вниз бедолаге ни малейшего шанса на выживание. И лишь один Вездеход сумел вырваться из цепких лап смерти, выжить и без всяких там последующих фобий продолжить свои странствия по самым диким уголкам подземного мира…
– Короче, нужна твоя помощь, Толян, – заговорщическим тоном сказал Вездеход, отойдя с Томским подальше от толпы. – Я ведь не просто в Полис пришел, а именно к тебе.
– Чем могу, помогу, Вездеходик. Чем могу… – без видимого энтузиазма кивнул Томский.
Он еще не знал, о чем попросит его Носов, а в душе уже зародились недобрые предчувствия. Вездеход достаточно самостоятелен для того, чтобы самому разобраться со своими проблемами, и все же просит о помощи. Значит, дело серьезное и наверняка опасное…
Еще вчера Томский, страстно мечтавший о новых приключениях, охотно пошел бы за Вездеходом в огонь и воду.
Вчера. Но сегодня он отвечает не только за себя, не только за жену. Маленькое существо, живущее в чреве Елены, не дает ему права принимать решения, которые могут стоить Анатолию жизни.
– Ты слышал о Берилаге, Толь?
– Берилаге? Нет, не слышал. Кто это?
– Не кто, что. Исправительно-трудовой лагерь имени товарища Берия. Место, где красные содержат инакомыслящих, предателей и нищебродов – всех тех, кто мешает строить в метро коммунизм.
– У красных есть свой концлагерь? Я никогда не слышал о таком… У Рейха, я знаю…
– Красные более практичны, чем фашисты, и стараются придать своим станциям праздничный вид. Поэтому весь человеческий мусор у них хранится отдельно, на конечной станции Линии. Там же и утилизируется…
Толя не мог поверить своим ушам. К красным он относился неоднозначно, но допустить, что те уподобились Рейху и сгоняют нищих и несогласных в лагеря…
Но что Томский тут может поделать? В такой истории не обойтись дерзким налетом, ничего не решить удачно спланированной диверсией. Этим делом должны заниматься политики. Дипломаты. Те, кто за права человека борются, как там их зовут… В общем, выход один.
– Я сегодня же переговорю кое с кем из Совета Полиса… – решительно начал Томский.
Вездеход отмахнулся от него рукой и посмотрел Анатолию в глаза молча, разочарованно.
– Полис не станет вмешиваться. Они еще помнят войну с красными. Ты что, думаешь, они вот так за здорово живешь полезут ворошить осиное гнездо? – горько усмехнулся он.
– А тебе-то что в этом гнезде искать? – спросил Толя.
– Брата.
– Какого еще брата, Вездеход? – удивился Томский. – Ты это образно или развести меня на слезу хочешь?
– У меня есть брат, – глухо и твердо произнес Носов. – Близнец мой. Гриша. Он уже в Берилаге черт знает сколько времени гниет. За то, что карлик. По справедливости. Я сколько лет бился, чтобы его оттуда достать, – не выходило. Только хуже стало. В последнее время он попал на прицел к головорезу, который лагерем командует. Зовут Чека этого коменданта. Через него уже много народу погибло… Теперь вот, значит, моего брата очередь подходит. Не знаю, за что Чека на Гришу моего взъелся… В общем, если его оттуда не вытащить сейчас, хана ему. Знаю, задача тяжелая, невыполнимая. Поэтому я к тебе и шел. Если не ты, то кто? Все остальные против тебя – трусливая мелюзга…
Вездеход сделал паузу и застыл в ожидании ответа.
– Понимаешь, Вездеходик, – вздохнул Томский, – ситуация маленько изменилась. У меня жена ждет ребенка… Поэтому, извини… Как-то так…
Коротышка с ироничной улыбкой посмотрел в глаза Томскому, сдвинул бейсболку на затылок и с видом полного понимания покивал лобастой головой:
– Поздравляю, Толян. – Носов крепко пожал Томскому руку. – Рад за тебя. Считай, что предложения не было… Ладно, пора мне. Еще встретимся и поболтаем.
Толя хотел остановить Вездехода, но тот уже успел скрыться в толпе. Оно и к лучшему: выдержать насмешливый взгляд маленького человечка было нелегко.
Что же происходит в этом метро, будь оно трижды проклято?
Почему благополучие одних не может дать покоя другим? И отчего он, Томский, получив от судьбы свою дольку счастья, должен думать о несчастии других и чувствовать себя предателем?