Корректор Ольга Нуждова

© Андрей Батурин, 2020

ISBN 978-5-0051-8505-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

В грязной, насквозь прокуренной мастерской за небрежно застеленным газетой столом сидели двое: неопрятный старик в заляпанном красками халате на голое тело и молодой хлыщ весь в джинсе, помытый, надушенный, с безупречной прической. Отец и сын встретились после долгой разлуки, чтобы обсудить важное дело, но что-то мешало разговору начаться.

Тишину в комнате нарушила крупная черная муха. Она покинула теплую пыльную щель за батареей, где спала с осени, взлетела, надрывно жужжа, сделала пару тяжелых кругов под потолком и плюхнулась на картину, стоящую рядом со столом на мольберте.

Сделала она это случайно, умышленно, либо какая-то неведомая сила приземлила ее мохнатое тельце именно туда – неясно. Однако центр изображенной композиции сразу же обрел необходимую массу, набросанные лихими пастозными мазками фигуры вокруг пришли в движение, и картина ожила.

Рассеянно следивший за проделками насекомого старик не мог не заметить этого. Взгляд его на мгновение вспыхнул молодым задором, тело дернулось схватить кисть и поставить пятно, которое долго искал, но через пару секунд все прошло. Он лишь вздохнул и, угрюмо заметив: «Муха зимой к покойнику», поднял кружку.

– Давай за здоровье, что ли.

– Давай. – Сын поднял свой стакан, брезгливо покосился на его плохо отмытые от краски бока и начал мелко-мелко глотать теплую водку. Закончив, скривился в гримасе отвращения и торопливо запил газировкой, которую держал наготове в другой руке. – Фу-у-у! – Его передернуло.

– Волосы бабские, и пьешь, как баба, – поморщился отец неодобрительно, по-молодецки забросил в себя свою порцию и даже не стал закусывать.

– Да пошел ты… Мужик…

Предок для Эдуарда давно уже перестал быть авторитетом. Напротив, он считал его козлом и неудачником, как, впрочем, многие сыновья своих отцов в его возрасте. Талантливый, подающий большие надежды художник в прошлом, тот спустил в унитаз все свои радужные перспективы, не захотев, когда надо было, прогнуться перед властью. На что-то там обиделся, за что-то боролся, качал права, в результате загремел в психушку, а когда его выпустили, им с женой и малолетним сыном ничего не оставалось, как покинуть столицу и вернуться на родной Урал. Тут он с трудом нашел место реставратора в каком-то задрипанном музее, а в последнее время и в нем пропил к себе все доверие, был уволен и сейчас перебивался случайными заработками.

Отец презрительно хмыкнул, снова разлил и выпил. Взгляд его, наконец-то, потеплел, он достал из пачки беломорину и закурил.

– Ты засранец, конечно, Эдька, но у меня нет другого сына, и я должен передать все это тебе.

– От засранца слышу…

– Молчи и слушай, сопляк, а то мигом вышибу тебя отсюда!

Эдуард открыл было рот поставить старого алкаша на место, но, наткнувшись на его взбешенный взгляд, осекся на полуслове. Отец позвал его к себе в мастерскую выпить, что само по себе необычно, кроме того, обещал что-то подарить, а это было уже совсем чем-то невероятным. Поэтому разругаться и уйти, не выяснив, в чем дело, было бы, по меньшей мере, глупо. Он снисходительно усмехнулся и стал озираться по сторонам.

Давненько не посещал он его берлогу, но с тех пор ничего и не изменилось. Тот же заваленный мусором пол и горы вонючих окурков во всех возможных местах, грязные, никогда немытые окна и покрытая пылью абстрактная мазня на стенах.

– Что сейчас… пишешь? – спросил Эдуард, ухмыляясь.

– Ничего… – Отец сделал вид, что не заметил издевки. – А зачем? Кому это нужно?

– Ну а бабки-то где берешь? На выпивку хотя бы…

– А… Это, конечно… Потолки одному пиджаку разрисовываю. Вот… – Он провел рукой над накрытым столом. – Поит, кормит, денег вперед дает.

Отец чересчур глубоко затянулся папиросой и закашлялся. Прошло с полминуты, а он все сгибался и разгибался, схватившись за горло. Тело его, судорожно дергаясь, издавало странный свистящий лай, словно пыталось избавиться от чего-то большого и цепкого, засевшего в груди. Решив, что пора помочь, Эдуард небрежно, не снимая ноги с ноги, налил в кружку газировки и протянул страдальцу. Тот не увидел этого, а как только смог оторвать руку от лица, схватил со стола бутылку, сделал несколько крупных глотков и подавил кашель водкой.

– Э-э-э… – Плюнул на пол и вытер слезы.

– Тубик, что ли? – Эдуард с опаской покосился на кровавый харчок.

– Нет… Хуже… Да не бойся, не заразный я, – усмехнулся старик, заметив, как сын испуганно отодвинулся от стола. – Рак… Рак это… Рачок… Умираю я, Эдька…

– Да ну? Откуда знаешь? Поди, в больницу ходил? – Сын скептически осмотрел его с головы до ног.

– Не сам… Кашлял так же да упал недели две тому назад на остановке… Увезли на скорой, взяли кровь, еще что-то и отпустили. А вот третьего дня сообщили, что рак и, что странно, как я вообще живой все еще. По анализам давно ласты склеить должен был бы…

– Вот те раз… Мать знает?

– Да… Ей и сообщили.

Родители были официально женаты, но отец жил в основном в своей мастерской и появлялся дома очень редко – помыться, пожрать горячего, иногда занять денег. Мать любила его или жалела и всегда помогала.

Отец нахмурился, снова налил и поднял свою посудину:

– Ты будешь, или как?

Эдуард взял стакан:

– За твое здоровье, батя, что ли, тогда… – Рассеянно чокнулся и стал пить на всякий случай брезгливо подогнутыми губами.

Известие застало его врасплох. До этого ему никогда не приходилось сталкиваться со смертями. Он, засунув в рот кусок колбасы, начал жевать и лихорадочно взвешивать в уме плюсы и минусы предстоящего события.

– А ты что, все спекулируешь? – спросил отец. – Не боишься, что поймают?

– Фу, батя!.. Бизнесом занимаюсь. Это у нас в совке спекуляция, а во всем мире «бизнес» называется. Там все живут на этом, и никого не сажают. Надо же, придумали: «Нетрудовые доходы», сами бы попробовали, уроды! – Эдуард приосанился. – Ну а так-то я – тоже художник. Сам знаешь, у нас ведь «Кто не работает – не ест». Ценники пишу в гастрономе. Девяносто рублей минус бездетность. – Он усмехнулся и поправил и так безупречно уложенные волосы.

То, чем он промышлял в дополнение к своему вышеуказанному заработку, бизнесом назвать можно было с очень большой натяжкой – служил посредником между настоящими спекулянтами и своими многочисленными знакомыми. У первых брал дефицитные импортные шмотки, сигареты, журналы, прочий модный ширпотреб и, разнося по домам, перепродавал на десятку-другую дороже. Навар получался небольшой, но на выпивку и парикмахерскую хватало, к тому же в процессе реализации товарами можно было осторожненько попользоваться. Чем он и не пренебрегал. Моднее парня в округе не было. То в монгольской кожаной куртке рассекает, то в японской болоньевой, а то даже и в «Адидасе». Джинсы и кофточки разные менял каждую неделю, а уж всякие аксессуары, типа пластиковых пакетов, чуть ли не каждый день. Все это создавало ему репутацию состоятельного человека. Эксплуатировать товары, правда, надо было очень аккуратно, а он любил выпить и погулять. В результате вещам частенько наносился ущерб: то пятно посадит, то порвет, а, бывало, терял, забывал где-нибудь. Один раз уснул в трамвае, приехал в парк, там его, бесчувственного, раздели до трусов и дипломат с товаром украли. В общем, постоянно был в долгах у поставщиков.

– Да я не против. Бизнес – это хорошо. Ты, видать, пацан, в деда пошел. Я не говорил тебе раньше, что он из дворян у нас, белым офицером был, что в лагерях сгнил за непокорность. Я тоже совок этот с рождения ненавижу. Все свалить хотел, – он вздохнул, – да, видать, кишка тонка. – Вылил остатки водки себе в стакан и выпил.

– Свалить… – Глаза Эдуарда заблестели. – Свалить-то – оно бы неплохо. Только вот кому мы там нужны? С неграми под мостом ночевать? Нет уж, спасибо.

– А свобода, сынок? Сам воздух… – Отец с наслаждением втянул ноздрями вонь своей конуры, как будто на время оказался на Монмартре или на берегу Гудзона. – Можно ничего не есть, только дышать, дышать… Сидеть на лавочке и смотреть, смотреть… Свободные красивые люди, быстрые автомобили… голуби… Даже дождь там прекрасный… – Он закрыл глаза, узловатая рука сжала воображаемую кисть и задергалась, рисуя представляемую картину.

– Да ты, батя, оказывается, романтиком был… – Эдуард с жалостью посмотрел на преобразившегося от мечтаний старика. – Не знал.

– Да… был… – вернулся тот обратно на Родину. – Херово мне, Эдька, болит все, сил нет… если бы не лекарство, – он скользнул взглядом по пустой бутылке, – сдох бы давно. – Достал из ящика стола следующую, отковырял грязными ногтями пробку, налил себе и освежил сыну.

– Может, хватит тебе? – предположил Эдуард.

Отец раздраженно отмахнулся:

– Давай за тебя выпьем. – Торопливо чокнулся со стоящим на столе стаканом и, забросив в себя водку, добавил: – Может, тебе удастся пожить по-человечески.

В душе Эдуарда что-то дернулось, он взял водку, тоже выпил, запил газировкой. Хотел снова закусить колбасой, но, встретив раздраженный взгляд пересевшей на нее мухи, передумал.

– Как же так, батя? Ты же великим художником мог стать… Мать рассказывала, сколько народу на твою выставку приходило. Как же ты оказался здесь? В этом говнище… Он достал из дипломата новую пачку «Мальборо», распечатал, достал две сигареты, одну сунул себе в рот, другую протянул отцу. Тот с благоговением взял в руки кусочек Запада, и они закурили.

– Если бы ты пересилил себя тогда и нарисовал бы им, что они хотели… Что, совсем невозможно было? Хотя бы ради нас с матерью? Неужели…

– Если бы да кабы! – грубо перебил его старик, в глазах его вспыхнул гнев на секунду, потом погас. – Ну не мог я… Не мог… Прости… Много раз об этом думал… Да, все стало бы тогда по-другому. Да, писал бы, жили бы в столице, пили бы сейчас не здесь, а в ресторане, но это был бы уже не я, а другой… Не художник, а вот, как ты – оформитель… – Он снова налил и выпил. – Ну да что это я? Не понять тебе, в общем…

Выбросил докуренный до фильтра чинарик, достал свой «Беломор», зажег, жадно затянулся и снова жутко закашлялся. Даже муха прервала свой завтрак и в тревоге покинула тарелку.

– Да куда уж мне… Эдуард, морщась, налил в кружку водки и протянул старику. Тот проглотил. Это снова подействовало. Перестал кашлять, поднялся и, держась за стену, пошел в угол комнаты, к заваленной всякой дрянью раковине. Там долго отплевывался, после чего умыл лицо и вернулся за стол.

– Ну а потом почему ничего не рисовал? Имя у тебя было, писал бы себе… Какая разница где, здесь или в Москве? – не унимался сын.

– Так вылечили меня. Два года в больничке галоперидол кололи. Этого мать разве тебе не рассказывала? – Отец провел рукой по развешанным на стенах картинам. – Вот что у них получилось. Видишь? Художественной ценности не представляет…

Он снова взял со стола папиросы, но, подумав, положил обратно.

– Ладно, что толку об этом вспоминать. Давай к делу, а то помру вдруг. – Он хрипло хохотнул, снова чуть не закашлялся, но неимоверным усилием сдержался. – В общем, переверни-ка вот эту мазню, – показал пальцем на средних размеров полотно на стене.

Эдуард нехотя поднялся и выполнил просьбу. Под картиной оказалась еще одна.

– Узнаешь? – Старик ехидно усмехнулся.

– Что-то знакомое… Кандинский, что ли? – ляпнул Эдуард первое, что пришло в голову из полученных когда-то институтских знаний.

– Фу! – Отец презрительно скривился. – Родченко.

Сын внимательно рассмотрел, даже потрогал:

– Хорошая копия, трещинки даже, как на настоящей… Ты, что ли, делал? Почему завесил?

– А сейчас эту, – отмахнулся от него старик и показал на другую картину.

– Малевич, – подняв, сразу узнал сын гордость местного музея.

– Молодец. Эту…

– Опять Родченко?

– А вот это-то как раз Кандинский. Эту…

– Не знаю, что-то знакомое…

– Снова Родченко. Эту…

– Опять Кандинский?

– Почти угадал – Лазарь Маркович Лисицкий.

– Постой, постой… – Эдуард вытер выступивший на лбу пот. – Не хочешь ли ты сказать, что…

– Я ничего не хочу сказать. Это ты мне скажи, ты в институте учился.

Эдуард снял картину с гвоздя и поднес к свету. Долго рассматривал с лица, с изнанки, тер, нюхал. Снял другую, так же тщательно проверил, третью… Потом разворошил рукой прическу, которой так дорожил, и, заикаясь от волнения, спросил:

– Н-не может быть. Говори, батя, в чем наколка?

– Никакой наколки. Все самое лучшее из коллекции русского авангарда, пожертвованной дочерью академика Возгозовского нашему музею. Все подлинники. Ну, подрамники, конечно, новодел, а холсты родные, даже не реставрированные.

– А-а как же тогда? Где взял… столько?! Это же миллионы д-долларов…

– Ну, где взял, где взял… Не скажу, что купил. Украл. Вернее сменялся. Им свое, а себе мировое.

– Так надо брать их и рвать когти, пока не пришли! – Эдуард выглянул через грязное стекло на улицу, схватил пару полотен и заметался по комнате.

– Да не суетись, пацан, – усмехнулся отец, – сейчас уже не придут. Они тут два года висят. Я тоже сначала ждал, боялся, особенно когда Яков исчез.

– Какой Яков?

– Яков Серафимыч, друган мой, директор. Он же это все придумал. Мы с ним вместе свалить хотели. Договорились – он бы уехал, потом меня перетащил бы… В Израиль. Сначала, а там куда хочешь, – старик грустно вздохнул, – хоть в Париж, хоть в Нью-Йорк… У него уже все на мази было, месяц до выезда оставался, а он вдруг раз и исчез.

– Как исчез?

– А вот так. Взял и исчез. Как в воду канул. Я перепугался, думал, загребли его, что расколют там. Все ждал, что и за мной придут, чуть обратно все не снес… Но прошел месяц – ничего, год – ничего. Я успокоился… – Отец снова налил и выпил. – Вот… Новый директор меня из галереи попер. Я все ждал, что какой-нибудь умник обнаружит подделку, но никто ничего… – Он взял в руки Кандинского. – Так-то их по разным выставкам возили, даже в Москву. Страховали, наверное. Но оказалось, что твой батя так хорошо рисует, что даже ни у одной гниды сомнений не возникло. Искру божью они загасить сумели, а вот мастерство, – он потряс ладонями с распухшими суставами, – его не пропьешь!.. – Засмеялся и снова закашлялся.

На этот раз все было серьезней. Сын два раза давал ему водки, и только на третий она подействовала. Новый приступ окончательно лишил старика сил.

– Скорую вызвать, батя?

Отец отрицательно замотал головой. Он ослаб, на него было больно смотреть. Белое, как у покойника, лицо, синие губы и красные, налитые кровью, глаза.

Эдуард, воспылавший вдруг сыновней любовью, отвел его на кушетку, прикрыл одеялом и заботился как мог: то протирал лицо смоченным водой грязным полотенцем, то им же обмахивал. Бегал то открывать, то закрывать форточку – на улице морозило.

– Дай водки, Эдька, – пролепетал, наконец, пациент, еле шевеля губами.

– Да куда тебе, батя?!

– Дай! – прошипел тот.

Сын мигом бросился, вылил остатки из бутылки и подал ему кружку.

– Колбаски, газировки, может?

Старик скривил рот в ответ и залпом опустошил посудину. Допинг дал ему немного сил. Он, кряхтя, поднялся на локтях и принял полусидящее положение, упершись спиной на засаленную покраску стены:

– Сядь…

Эдуард поспешно подставил стул и присел.

– Я умру, наверно, скоро…

Сын замахал руками, открыл рот возразить, что рано, мол, что поживешь еще.

– Дай сказать! – сердито упредил его отец. – Забери все… Это теперь твое. Продай здесь или… Там… Я знаю, у тебя получится. Живи хорошо и вспоминай меня не как ничтожество, а как мастера, настоящего художника… Настоящего, которому просто не повезло…

Он говорил медленно и плавно, чтобы снова не закашляться, так как понимал, что на этот раз это может убить его окончательно.

– Что еще? Учить тебя не буду, сам в этой жизни ничего не понял… – Он ухмыльнулся, потом посерьезнел. – Да… И матери про это не говори, – кивнул на картины. – Она, сам знаешь, вряд ли поймет… Достань еще бутылку. Видел, где они? В столе. Поставь тут на пол, открой и иди… Забери все и иди…

– Я останусь с тобой… – Жалость и запоздалое сожаление сжали горло сына. – Можно, папа?

– Папа… – На глаза старика навернулись слезы. – Как давно ты не называл меня так… А помнишь, сынок, ты приходил ко мне и сидел, смотрел, как я работал? Я еще сердился, дурак, когда ты шумел, и ты сидел тихо и только сопел, сопел, как… – Он не смог придумать, как кто, вяло махнул кистью жилистой руки и обессиленно закрыл глаза.

– Батя!!! – бросился к нему Эдуард.

– Да живой я, живой… – Тот устало улыбнулся и посмотрел сыну в глаза. – Хотя и жаль… Водку принеси, а потом иди… И да… мать позови… Попрощаться хочу… Виноват я перед ней… – Он вытер слезы. – Береги ее тут, сын… Святая она у нас…

– Я посижу с тобой…

– Нет… Иди уже… Забирай свое барахло и иди… Мне поспать надо… – Старик закрыл глаза и уснул или сделал вид.